Картины Зеркало» — фильм, о который до сих пор ломают зубы даже киноведы.
То называют его личной исповедью, то списком сновидений режиссёра, то философским ребусом, который невозможно разгадать без толстого сборника эссе. Однако всё оказалось проще. И это «проще» объяснила вовсе не критик, а обычная уборщица из провинциального кинотеатра.
Как уборщица поняла замысел Тарковского лучше критиков
Сразу после закрытого показа «Зеркала» на окраине Москвы, где фильм показывали из-за запрета на прокат в центре, шло обсуждение. Слово брали зрители, журналисты, критики. Мнения звучали разные — от восторга до раздражения, но все они были расплывчатыми.
В зале в этот момент мыла полы женщина. Она выждала, пока дискуссия закончится, и тихо, как бы про себя, сказала:
«Ничего сложного в этом фильме нет. Он о человеке, который сделал много зла своим близким и теперь, в болезни, испытывает перед ними чувство вины».
Тарковский позже признавался: он никогда не слышал более точного и честного толкования своей картины. Никто из опытных рецензентов не уловил смысла, в отличие от человека из народа.
Парадокс «Зеркала»
Парадокс, но в то время как образованные критики искали в «Зеркале» отсылки к Бергману, Пушкину и Достоевскому, женщина, не обременённая знаниями о теории кино, просто увидела в нем человека. Обычного, страдающего, ошибающегося. То, что Тарковский действительно и пытался показать.
Даже Андрей Кончаловский, близкий друг и соавтор сценария «Андрея Рублёва», признавался, что «Зеркало» ему не понравилось.
«Им (работам Тарковского) недостаёт чувства меры. Они как прекрасная музыка, исполняемая слишком медленно» — говорил он, соглашаясь, что видит в фильмах Тарковского что-то, что ему «просто недоступно».
Но может быть, всё это время ответ лежал на поверхности? Может быть, не нужно искать метафизику, библейские отсылки, сложные аллегории, а просто смотреть на экран и следить за сюжетом. И вся «непонятность» — не в режиссёре, а в том, что кто-то пытался делать из простого — сложное.
Пошел против культового режиссера:на такое не решился бы ни Кубрик, ни Тарантино.
